Ризван знал, что звонок может разбудить родителей, но надеялся, что брат спать не будет и поднимет трубку. На самом деле, он рассчитывал именно на это, все-таки, с Шахрияром разговаривать проще, чем с нервной, постоянно срывающейся на плач матерью или с напряженным отцом, то и дело переходящим на неуместный пафос. Да, все было рассчитано верно; Шахрияр ответит на звонок, Ризван быстро расскажет, что у него все в порядке и повесит трубку. Помимо нежелания слышать родительские причитания, у ночного звонка была еще одна причина – только в это время можно было спокойно позвонить из комнаты дежурного, так как все остальное время телефон, за неимением средств стабильной коммуникации, использовался для связи с другими отрядами, определения огневых точек и координации передвижения войск в Агдамском[i] направлении.
В дежурке было тихо, только Мехраб, смуглый сальянец девятнадцати лет посапывал на дырявом матрасе, уткнувшись головой в теплый вязаный свитер. Ризван налил себе теплого чая и достал из кармана куртки сухой кусок шекербуры, перепавшей ему от командира по имени Гамлет. Гамлет недавно вернулся из Баку, куда его отпустили на день рождения дочери Офелии. Для шестилетней дочери Гамлета это будет последний день рождения, на котором присутствовал ее отец.
Ризван поудобней уселся на скрипучем стуле так, как будто бы его ожидал продолжительный разговор, хотя рассчитывал он ровно на обратное. Если ночь пройдет тихо, можно и подремать прямо тут, и не возвращаться в казарму, где постоянно стоит гул, даже ночью. Из Баку постоянно посылали новобранцев, восемнадцатилетних зеленых юнцов, пойманных на улицах, заброшенных в автобусы без окон, что шли в сторону фронта каждые полчаса через Шемахинку[ii]. Юнцы эти от страха и волнения гудели, галдели, их пучило, тошнило, укачивало, трясло, бросало то в жар, то в холод. И они шумели, шумели, шумели.
Содержание еще не состоявшегося разговора он продумал заранее, да так, чтобы не вызывать ненужного беспокойства (хотя семья пристально следила за ходом боев в этой части Карабаха); еще важно было не поощрять Шахрияра в его желании бросить подготовку к институту и записаться в добровольцы. Кто-то должен присматривать за родителями, так рассуждал Ризван.
Он закурил и на минуту закрыл глаза, пытаясь представить себя на другом конце трубки, в ветхом доме родителей в самом сердце Советской[iii]. Тишина. И только пылинки слетают со старого платяного шкафа и медленно засыпают вазу в самой середине стола, в которой лежат фрукты – яблоки, хурма, пара гранатов. Из родительской спальни слышен храп отца, на стуле в гостиной аккуратно уложены спортивные штаны и майка Шахрияра, сам он лежит на диване, укрывшись махровым пледом, и читает книгу. Или нет, спит, но книга лежит на груди, как памятник неудавшейся попытке. И такая благодать, как будто нет никакого фронта, никаких армян, никакой войны. Ничего нет, только ласкающая тишина и легкий аромат фарша, что мать заготовила к завтрашнему обеду. Не засыпай, Ризван! Н-е з-а-с-ы-п-а-й!
Дядя Абдулла. Интересно, жив еще старик? Ризван не мог понять, почему вдруг вспомнил старика, что подвозил его на Шемахинку, к автобусам на фронт. Может, едкий сигаретный дым, старик курил Приму, и воняла она так же, как та гадость, что дымилась в его руках.
Что бы он делал, не будь войны? Работал бы, как двоюродные братья, мастером по ремонту автомобилей? С другой стороны, война служила для него прекрасным оправданием отсутствия должного образования. Он, конечно, успел поступить в физкультурный институт, и даже сдать одну сессию, но когда перед ним встал выбор он ни минуты не сомневался. И его радовало, что это позволило более мягкому, почти женоподобному Шахрияру остаться дома с родителями. Пусть будет так.
Ризван почти уснул, думая о доме, но тут в дежурку влетел запарившийся, заливающийся потом Эдуард, еврей из Красной Слободы[iv]. Он посмотрел внимательно на Ризвана, замершего перед телефоном с закрытыми глазами и тлеющей сигаретой, покашлял и тронул его за плечо.
– Эй, старик, просыпайся! Слышишь? Вставай, иди, ложись на койку.
Ризван удивленно посмотрел на Эдуарда, оба бросили взгляд на телефон.
– Мама не звонила, Ризван?
– А?
– Мама не звонила? Ее должны были в 12 соединить, сегодня отца годовщина.
– Нет, нет. Я тут минут пятнадцать, никто не звонил.
Эдуард глубоко вздохнул, и, казалось, полностью восстановил размеренное дыхание.
– А можно я позвоню? Или ты собирался?
Ризван посмотрел на часы, подумал, что еще успеет набрать домой и демонстративно повернул тяжелый корпус телефона в сторону Эдуарда. Тот не стал просить Ризвана встать, просто пристроился у стены и стал крутить диск. Ризван снова стал засыпать, покрутил шеей, встал и вышел из дежурки на улицу с очередной незажжённой сигаретой в руках.
Несмотря на позднюю осень, погода стояла теплая и ясная, хоть и моросило несколько дней до этого. Где-то далеко на холме мерцал тусклый свет и можно было бы подумать, что вражеский солдат засел в холодной землянке или пастух-одиночка прилег на ночлег перед тем, как перейти через перевал. Не отрывая взгляда от огня, Ризван закурил и что-то зашептал.
– Байрамов Физули Мазахир оглы, дата рождения – четырнадцатое марта тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Мамедов Рауф Бахтияр оглы, первое января семьдесят пятого года.
Рауфа он лично тащил с поля боя, до конца верил, что кровотечение вот – вот остановится, что восемнадцатилетний паренек вытянет. Не вытянул, да и не мог, пуля пробила ему печень, Ризван об этом знать не мог. Фируза хала[v], мать Физули не поверит письму из Министерства Обороны о гибели сына и будет искать его, в том числе через общество Красного Креста, вплоть до 1999 года, когда ее разобьет паралич прямо на бакинском бульваре, напротив Девичьей Башни. Она никогда не узнает, что за шесть лет до этого лейтенант Ризван Б. своими руками закопал труп ее сына с деформированным пулей черепом на холме в двадцати километрах от Агдама. Лейтенант Ризван Б. оставит между могилами зажжённый армейский фонарик, как память о погибших сослуживцах.
Ризван обернулся и заглянул в окно дежурки. Эдуард положил трубку, достал сигареты из кармана и вышел ему навстречу.
– Старик, домой хочу я. Понятно, что все хотят, но мать совсем одна, черт возьми. Отца годовщина, плачет опять, говорит, оставил меня одну. Ты слушаешь меня?
Эдуард заметил, что взгляд Ризвана не отрывается от огонька на холме.
– Посмотри, Эдик. Посмотри туда!
Казалось, свет стал ярче и заходил из стороны в сторону. Эдуард проследил за взглядом Ризвана, похлопал того по плечу и тихо побрел в сторону казармы.
В этой осенней тишине Ризван вспомнил, как отец будил его летом на даче до рассвета и они вдвоем шли пешком до пляжа. Ни души, ни звука, только чайки пролетали низко над морем, выглядывая рыбешку. Отец делал странную зарядку, а Ризван просто сидел и смотрел, как волны семенят к берегу. Набивал карманы отполированными водой камнями, да так, что весь гремел, когда они возвращались обратно на дачу по проселочной дороге. Шахрияр воровал потом эти камни, и делал из них нелепые мозаики на белой стене кухни. Ризван глубоко вздохнул, и вернулся в дежурку.
Он сидел неподвижно на стуле и гипнотизировал потрескавшийся корпус телефона. Половина первого.
– Он все еще, наверное, читает, маленький червь.
За окном мелькнула тень, Ризван бодро выскочил на улицу, успев расчехлить пистолет. Метрах в десяти, у старого дуба, он заметил сутулого мужчину в армейском бушлате. Он писал и что-то напевал. Ризван сложил пистолет в кобуру и прикрикнул:
– Эй, Эльман дайи[vi], сколько раз тебе говорил, не вылезай так ночью! Кто-нибудь застрелит тебя!
Восьмидесятилетний пастух, Эльман Рустамов, звонко рассмеялся и развернулся на встречу Ризвану.
– Кому я нужен в свои годы, сынок. Да если меня застрелят, это избавление будет!
– Ну что ты тут ходишь? Фронт рядом, иди в село!
– В селе, сынок, никого не осталось. Все сбежали, а мне бежать некуда. Дать тебе сыра?
Старик протянул большой кусок мотала, завернутый в пакет. Ризван не стал отказываться даже из вежливости. Он взял сыр и сразу же жадно проглотил крупный пахучий ломоть.
– Вкусно…
– Сам делал. Сам… Ладно, пойду обратно в село, посплю.
Эльман дайи дойдет до пустого села за двадцать минут. Во сне он увидит Ризвана, копающего землю голыми руками.
Ризван снова зашел в дежурку, где обнаружил проснувшегося испуганного Мехраба, сидящего на матрасе и что-то шептающего себе под нос.
– Мехраб, ай Мехраб, что ты там болтаешь?
– Командир, мне приснились мои школьные товарищи, как будто они меня все провожают на фронт, держатся за руки, а перед ними бегает огромная собака и не дает нам обняться.
– Мало ли что снится… Если бы я тебе свои сны рассказывал…
– Командир, боюсь я… завтрашнего…все ребята шепчутся, что армян полно там, на позициях. Не подумайте, я не трус… вы же видели… просто, страшно. Нас мало совсем.
Ризван на секунду задумался, затем резким движением схватил Мехраба за воротник, припечатал к стене и сквозь зубы прошептал:
– Послушай, солдат. Единственный способ выбраться из этого говна – своими руками и ногами. Зубами, блядь, прогрызть, понял? Ты думаешь, что если сейчас командир позвонит и скажет, что полно армян вокруг, нам скажут, собирайтесь обратно? Ты в своем уме? Да срать они хотели на твои и на мои страхи!
Ризван отпустил ошарашенного Мехраба.
– Ты думаешь мне не страшно? Ты, блядь, думаешь, что меня согревает мысль о завтрашнем дне? Выжили мы, предположим… Вернулись в Баку. И что? Что ты будешь там делать? Страна развалилась… Не завтрашнего дня бояться надо, а жизни такой…
– Пойду в институт, я всегда хотел учиться на архитектора.
– Да кому ты на хрен нужен. Ты посмотри на себя. Ты хоть целым вернись, одним комплектом. Архитектор… Все разваливается, не архитектор нужен, а мусорщик…
Ризван несколько раз ударил кулаком по стене, достал пачку сигарет и предложил Мехрабу.
– Держи!
Тот жадно схватил ее и вышел из дежурки на улицу. Ризван перевел дыхание и посмотрел на него через пыльное стекло. Мехраб уже выкурил половину сигареты, но взгляд Ризвана был обращен куда-то далеко, в сторону холмов.
– Фонарик…Фонарик…
Ризван заметил, что огонь фонаря потух, и что-то странно поблескивало в дали, как будто, отполированное зеркало, в том месте, где он закопал ребят. Он не успел вскрикнуть или как-то предупредить Мехраба. Выстрел снайпера пробил парню глаз и пуля вылетела через затылок. Он, наверное, даже и не понял ничего, только сигарета тлела в его костлявых пальцах. Ризван бросился на пол дежурки, тяжело дыша, слезы катились по его щекам градом. Сквозь маленькое отверстие в стене он посмотрел на труп Мехраба; там, на холме, он заметил силуэт мужчины, спешно удаляющегося в сторону леса.
Полежав еще несколько минут, Ризван встал, отряхнулся, вышел во двор дежурки, и присел возле тела Мехраба. Он схватил труп парня за руку, окрикнул других, но никто ему не ответил. Понял, что одному его не унести. По спине пробежала странная дрожь и он вернулся обратно на свой стул перед телефоном.
– Звонить, не звонить? Час ночи уже… Даже маленький червь спит уже наверное. Да и что мне сейчас говорить ему? Что его ровесника на глазах убили? Лучше пойду позову ребят, похороним несчастного… Потом сам посплю, надо бы выспаться, завтра на батальон Большого Генерала наступаем, эти сукины дети еще дадут нам жизни… А там, может, вечером позвоню домой, наконец…
Ризван бросил быстрый взгляд на тело Мехраба и направился в сторону казармы.
[ii] Район на окраине Баку
[iii] Район в нагорной части Баку
[iv] Поселок в Кубинском районе Азербайджана, населенный преимущественно горскими евреями
Пройдя через этот вход, вы поподаете в другое измерение. Тут находится знаменитый театр Хамелеон, всякие бутики (кстати, тут вы найдете и бутик Edsor, который выпустил коллекцию галстуков и платков под названием Karabakh-Azerbaijan).
Тема этой публикации – одно из заведений Hackescher Hofe, которым мне очень хотелось бы поделится с читателями блога uchansichan. Это особенное место называется Lumas.
Кстати, это не фотошоп:
На их сайте можно выбрать фотографию в зависимости от темы, размера, а также подобрать к ней рамку. А еще опция “room view” позволяет проверить, как фотография смотрится в домашних условиях или в офисе.
Это безумно тревожит “хранителей большого европейского проекта”, каковыми себя позиционируют традиционные европейские христианско-демократические партии. Особенно то, что ультраправые, кроме уже знакомых шовинистских лозунгов, вооружились новыми – антиевропейскими. И небезуспешно – воспользовавшись волной недовольства политикой, направленной на спасение стран-банкротов за счет европейских налогоплательщиков, ультраправые ловко заработали себе политические очки. Для приверженцев европейской интеграции особую опасность представляет усиление правых партий радикального толка перед назначенными на конец мая выборами в Европарламент – есть угроза антиевропейской коалиции так называемых 
Результаты исследования показывают, что наиболее благоприятные условия для возникновения и роста ультраправых партий имеются в Австрии, Италии и Швейцарии. За ними следуют Нидерланды, Дания, Финляндия, Словакия и Франция. В Германии же, напротив, условия для развития и распространения правых правых идей наименее благоприятствуют. Националисты в Германии все еще находятся под табуированным давлением гражанского общества (и слава Богу!).
